Дети с приглушенным визгом носились проходами - еще тот возраст, когда мальчика сразу не отличить от девочки. Время от времени родители одергивали детей. Те старались слушаться, но их стараний хватало ненадолго. Впрочем, родители сами устали от собственных поучений.
Был поздний час. В желтой полутьме зала ожидания женщина спала, уронив голову на спинку сидения. Через ее протянутые ноги перепрыгивали дети.
Ожидание всегда утомительно, если только в это время не спать. Сон же приходит легко, особенно когда ему помогает усталость. Мертвецкая усталость - голова сама ищет опору.
Стараясь успеть на поезд, она поднялась с зарей. Три километра до железнодорожного полотна нужно было пройти пешком, с сумкой, полной гостинцев, а это не один килограмм веса. Но она не жаловалась, привыкла. Ее младший сын, родившийся с отклонениями, в настоящее время учился в школе-интернате для слаборазвитых, а старшему еще два года предстояло отсидеть за воровство. Школа находилась в самом городе, колония - в пригороде, а деревня, в которой она жила - с противоположной стороны. То есть, если колония размещалась на запад от города, то деревня - на восток. Чтобы успеть к обоим, она приезжала утренним поездом, сначала наведывалась к младшему, затем садилась на рейсовый автобус, подвозивший ее к колонии, и к концу дня, когда время свиданий истекало, возвращалась на вокзал. Отсюда рано поутру уходила электричка.
Она не была старой - далеко не старой, однако прятала волосы под платком, ничуть не заботясь о внешности. А еще потертый плащ был на ней и туфли с не раз менявшимися набойками. За толстыми колготками не разглядишь и ног. Сюда бы еще узелок из белой простыни.
И ее-то уж дети наверняка не беспокоили. С чего-то вдруг они завизжали у нее над ухом, а она только скрестила руки на груди и поглубже спрятала ладони у себя подмышками.
За стеклянной дверью в конце зала находился вокзальный ресторан. В буквальном смысле через стену столик ресторана занимали двое молодых людей. Эти двое не были ворами в смысле профессии: то есть, конечно, украсть они могли, но только при случае. В настоящей переделке они пасовали. В другом месте это были тихие мальчики, смотревшие в рот наставнику. Так, мелкота. Шпана дворовая. Хотя по ним не скажешь: один сидел в непринужденной позе, закинув ногу за ногу, другой выложил на стол пачку самых дорогих сигарет. Самых престижных из продававшихся в вокзальных киосках. Возраст у них был примерно одинаков. Но один все же выделялся - раскованностью. Так ведет себя только завсегдатай. Догадайтесь, который. Видимо, он-то и привел сюда второго. Здесь он мог почувствовать себя главным. Непринужденно щелкнув пальцами, он подозвал официанта. И назвал его запросто, по имени.
Это была их территория. Вернее, они так говорили, с гордостью произнося: "наша". На самом же деле территорию контролировал один такой авторитет, бывший блюститель закона, а они только работали на него. Но в отсутствие босса считали себя полноправными его представителями, и уважение, которое местные воротилы испытывали к их боссу, забывая о нем, относили частенько на свой счет.
Поэтому они и вели себя так уверенно, воспринимая окружающих как нечто, существующее с их согласия, и глядя сквозь ментов.
Выйдя из ресторана, они оказались в том самом проходе, в котором спала женщина.
- Смотрите-ка, разлеглась! - возмутился главный, будто бы лично ему нанесли оскорбление. - Прямо как у себя дома! Даже сумочку бросила так, словно не боится, что уведут!
Он остановился, кусая губу и снова окидывая ее возмущенным взглядом.
- Спорим, я сейчас сниму с нее туфли, и она ничего не почувствует.
Второй презрительно оттопырил губу.
- Зачем тебе ее туфли?
- А пускай не зевает!.. О, смотри, шнурок развязался!
Главный присел, будто бы затем, чтобы поправить шнурки на кроссовках. Сумка, которую ему пришлось положить на пол, как нельзя более кстати закрыла его руки от посторонних глаз. Туфли слетели с ее ног запросто, словно были на два размера больше, и преспокойно переместились в сумку.
- Учись! - сказал он, выпрямившись.
Только двое малышей, притаившихся за соседним рядом сидений, раскрыв рты наблюдали за этими действиями. А когда воры ушли, снова со смехом погнались друг за дружкой.
По пути главный выбросил туфли в урну.
Тут другой засомневался.
- Послушай, а может, не надо было? Холодновато все-таки!
- Что с тобой - на солнце перегрелся? - главный рассмеялся, похлопав его по плечу. - Не боись, ничего с ней не случится! Эти колхозницы, знаешь, какие они выносливые! Никакая зараза их не берет! Они же закаленные.
Парни вышли на улицу.
- Гляди, и ночь не такая уж холодная.
Тот посмотрел на небо: звезды мерцали в разрывах облаков.
- Брось! - повторил главный, все еще улыбаясь.
- Ладно, проехали, - вздохнул второй, припоминая заодно, что оставил дома непросмотренную кассету. - Хочешь посмотреть порнуху?
- Что за вопрос? С удовольствием!
- Тогда едем ко мне.
Электричка и минуты не стояла на полустанке: состав тотчас дернулся и покатил по рельсам, точно и не стоял вовсе. Никакой постройки, никакой платформы. С обеих сторон - высокие деревья, только узкая проселочная дорога вела от полотна через овраг, через кустарники вглубь лесонасаждения. При подходе к нему сквозь оголенный частокол деревьев виднелся просвет: степь, за нею начинались колхозные поля, и лишь за полями в трех километрах отсюда находилась деревня. Впрочем, что поле, что степь - одинаково опустели, а деревни в начале пути и вовсе не было видно.
Этой-то дорогой пошла женщина: в вышедшем из моды плаще, в простеньком платке, прикрывавшем волосы - единственная, кто сошел с поезда. Босиком, не чувствуя ног, ступала она по затвердевшему глинозему, скованному утренним приморозком. Хотя до настоящей зимы как будто еще оставалось время в запасе, она нетерпеливо дышала пронзительными ветрами, один из которых нашептывал женщине: не дойдешь, глупая! А та с тихой покорностью подставляла себя ветру, как судьбе, желая лишь одного: успеть бы починить сапожки к следующему воскресенью.
